а порожден этот бессмысленный вопль вот этим прекрасным текстом)))
Гильгамеш и Энкиду.
Я с некоторых пор пристрастна к Двуречью как к колыбели цивилизации.
И текст такой...цельный, скупой, но очень мелодичный и такой...искренне стыдливый, что ли...удовольствие, удовольствие от текста, как же хорошо!
перешла по ссылке отсюда
Well, and this one I cherish the most ^_^. Кто говорил, что фиков по старовавилонскому эпосу не бывает? Бывают, и еще какие. Из троих мной найденных этот - лучший. Пожалуй, никогда еще я не была так довольна переводом; обычно английский текст немного сопротивляется, приходится его подламывать кое где, менять фразы, подбирать слова, и все равно упускаешь долю прелести, которая прячется в мелочах. А этот буквально перетекал в русский - до того мастерски написан. Может, ему и надо вычитку, но я считаю - он и переведенный читается не хуже оригинала.
Слэш канонический, ОТП в наличии (Гильгамеш/Энкиду), рейтинг PG-13, в кои веки мне действительно не хочется оформлять шапку по правилам. =__=
Оригинал здесь.
В доме пыли
Когда врачи начинают перехватывать взгляд друг друга и шептаться, Гильгамеш уже знает, что он умрет. Слугам он говорит, что желает, чтобы его отнесли на крышу дворца. Врачам это не нравится, но Гильгамеш, даже слишком слабый для того, чтобы стоять – все равно король.
Сейчас жарко, едва за полдень, и он ощущает запах пота, струящийся по телам рабов, которые обмахивают его, и держат зонты, защищающие от солнца. Дышать тяжело, и город внизу застыл, оцепенел. Лучше было бы подождать заката, но он хотел видеть эти стены.
Он сам построил их вокруг Урука. Они толще роста двух мужей, и выше, чем пальмовое дерево. Три года нужно было для того, чтобы возвести их, и над этим работала половина всех мужчин в городе. Под конец сокровищница была пуста, а народ не мог уже выносить налогов. Гильгамеш помнит, как спрашивал у главного зодчего, не из золота ли делали кирпичи.
Самый первый кирпич он положил сам, чтобы умилостивить богов. Глина в его руке была твердая и тяжелая, но когда он положил его на землю – кирпич показался хрупким и маленьким. Тогда он задумался о войне, о том, как легко убить человека. Глина, как и плоть, слишком слаба для возложенных на нее заданий.
Сколько же кирпичей сейчас в этих стенах? Должны быть записи. Множество их, в которых было такое-то количество кирпичей за такой-то месяц, сделанных таким-то человеком. Но Гильгамеш сомневается, что их все было сосчитано. Эти стены больше того, что можно нацарапать на табличке. И каждый кирпич в них обозначен его именем.
Он надеялся, после утраты цветка бессмертия, который держал в руках, что сможет жить вечно хотя бы благодаря этим стенам. Его имя будут произносить, время, когда он правил, будут помнить, пока существует город. Но что такое города, что такое стены без смертных – они обречены так же, как и руки, что их возводили. В своих путешествиях он видел бесформенные холмы, которые однажды были дворцами. Их забытые короли безымянны среди мертвых.
Далеко за стенами Гильгамеш может видеть стайку газелей на склоне холма. Звери живут, не зная ничего, и умирают без страха. Человек может завидовать им.
***
Когда он был ребенком, ему нравилось наблюдать за своей матерью, богиней Нинсун, которая читала. Просители слали ей письма, полные просьб и восхвалений. Иногда она читала какое-нибудь из них, давая голос странным отметинам, которые выглядели как следы птичьих лапок. Большинство писем приходило от пастухов, которые просили, чтобы приплод был здоровым, и среди стад не было мора. Гильгамешу нравилось представлять путешествие слов от беззубого рта какого-то пастуха к умелым пальцам писца, затем к жрице, и к самой богине. Слова в глине путешествуют дальше, чем большинство людей.
Иногда Нинсун сама писала письма. Письма к его отцу – не к божественному отцу Лугальбанде, ее мужу, но к другому его отцу. Гильгамеш знал только его имя – Намтар.
Что она писала – он не знал. Она не читала этих писем вслух, но позволяла ему наблюдать, как стило вдавливается в мягкую глину. Слова распускались под ее рукой, точно цветы.
Когда письмо было завершено, она сушила его на солнце. А затем разбивала в мелкие куски, и превращала в пыль пестиком, заставляя свои руки служить ей. Потом она хоронила пыль.
К тому времени, когда Гильгамеш понял, что Намтар был в мире мертвых, он был уже в том возрасте, когда должен был проводить свои дни с воинами. И если его мать еще писала письма, он никогда не видел их.
***
Поначалу Энкиду часто горевал от одиночества, тоскуя по своим газелям. Во время охоты с Гильгамешем он швырял порой свой лук, стрелы, длинное копье и кинжал, и звал своих жертв. Это были жуткие крики, рычание, зов, который мешался со слогами новых слов. Любой зверь убегал в ужасе, и на тот день охота заканчивалась.
- Я мог с ними разговаривать когда-то, - сказал Энкиду. – Правда мог. Они были моей семьей, моими друзьями. А затем я променял их на городскую шлюху. Краска, благовония и слова любви. У животных больше здравого смысла.
- Но ты живешь в городе сейчас. – отвечал Гильгамеш. – С королем.
Разве этого недостаточно? – хотел он спросить, но не сделал этого. Разве не лучше быть со мной, чем в дикой глуши?
***
В мире мертвых нечего есть, кроме пыли, и нечего пить, кроме пыли.
Если письма Нинсун приходили к Намтару, они были всего лишь пылью, которая наполняла его пересохший рот.
После того, как Энкиду умер, Гильгамеш разговаривал с ним порой, словно он все еще был рядом. В постели, зарываясь лицом в подушку, он шепотом обращался к нему.
Но писем не писал.
***
Одной ночью во времена их юности, после того, как скорбь Энкиду утихла, Гильгамеш спросил его, в чем разница между зверями и людьми.
- Глина, - отвечал Энкиду.
Гильгамеш поразмыслил над этим, поглаживая руку Энкиду, а затем спросил. – Что ты имеешь ввиду?
- Вы строите – мы строим – дома и города из глиняных кирпичей. Животные спят там, где их застанет ночь и усталость. Мы оставляем слова на глине, и храним их. А когда разговаривают животные – ветер уносит их слова прочь.
Годами позже, когда Энкиду был уже заключен в свою гробницу, а Гильгамеш блуждал, забросив себя, в глуши, он думал о том, что говоря «глина», Энкиду мог бы сказать и «страдание». Ни один человек не строит стену, если у него нет врагов. Ни один человек не пишет писем, если тот, к кому он обращается, не покинул его.
***
Никто, даже самые старые люди во времена юношества Гильгамеша не могли вспомнить времени до того, как появилась письменность.
Нинсун, конечно же, могла, но когда он спросил у нее, она лишь улыбнулась снисходительно, словно мать, наслаждающаяся лепетом ребенка.
- Ты мог бы спросить в равной мере и о том времени, когда люди ходили нагими, и ели сырое мясо. – отвечала она. – Ничто из тех дней не стоит памяти.
***
Впервые, когда Гильгамеш лег с Энкиду, это было как путешествие открытыми просторами страны. С женщиной все было так же просто, как дорога из Урука в Вавилон. А им понадобились догадки, удача, и – наверное – благословление какого-нибудь бога.
После, улыбаясь, Энкиду произнес:
- То, что мы сделали, было новым.
- Достаточно новым, - ответил Гильгамеш. Вкус семени Энкиду оставался в его рту, тяжелый и странный. Ему хотелось смыть его вином, но он не желал оставлять Энкиду, чтобы найти кувшин. – Новым для нас. Не думаю, что мы первые в мире додумались до такого.
- Я не думал – до тебя.
- Ты был с газелями. Дикарь.
Он зарылся пальцами в длинные волосы Энкиду, и поцеловал его.
- Городской мальчишка, - Энкиду провел языком по его шее, огладил ладонью бедро, а затем они провели еще много времени вместе на широком ложе.
- Не так и плохо в городе, - прошептал Энкиду, влажными губами касаясь уха Гильгамеша. – Мне нравится пиво. И это.
***
До прошлой зимы, когда он стал слишком болен для того, чтобы ходить, Гильгамеш часто навещал гробницу Энкиду. Он приносил в жертву мед и сладкое молоко, а затем садился и погружался в воспоминания, в тишине, когда королевские дела не мешали ему.
Это была прекрасная гробница, построенная едва ли не лучше, чем сам дворец. Только статуя все портила. Она была прекрасной, с золотой кожей и лазурными глазами, но лицо было совсем неудачным. Слишком холодным и отстраненным, словно бы божественным. Скульптор никогда не видел Энкиду живым.
Гильгамеш смотрел на нее как можно реже. Она омрачала образ истинного лица Энкиду в его памяти. Вместо этого он касался пальцами знаков, составлявших имя Энкиду, высеченных на двери.
Эн-ки-ду.
Гильгамеш никогда не нуждался в чтении – зачем еще нужны специально обученные люди? – но эти три знака он знал напамять, сердцем.
***
Город просыпается далеко за полдень, поднимая шум и пыль. Из-за нее Гильгамеша мучит кашель, и он велит возвращаться обратно в дворец. Отдает приказ принести вино, бульон и лампы, чтобы было видно расписанные стены и украшения. Совсем скоро он будет в стране мертвых, тоскуя за светом.
Прошлой ночью он видел сон об этом. Он будет судьей в загробном мире – так обещал великий Ану. И Энкиду ждет его. Они будут есть пыль вместе.
Вечно живые боги едят мед в цветущих садах. Гильгамеш видел их, когда обошел всю землю в поисках бессмертья. Но мед без Энкиду был бы для него горше пыли.
У женщины, которая приносит вино, лицо залито слезами. Кажется, он однажды был с ней. Это было давно, но она плачет, а ведь он еще даже не умер.
- Не печалься, девочка, - говорит он. Он не помнит ее имени. – Ничто в этом мире не вечно. Даже короли.
Короли – глина, а затем пыль. И так же – города.
Таблички для письма тоже превращаются в пыль. Но слова на глине можно переписать, снова и снова, продляя память.
Мертвые могут разговаривать глиняными голосами.
- Принеси мне стило, - говорит король Гильгамеш. Он увидит эту историю записанной перед смертью.
(с) KindKit
