Подарок от крысоласки. Маньяки, запахи и фарфоран

[fundo]

25.06.2011 в 15:17

Пишет  крысоласка:

подарок для fundo
Название: вкус наших желаний
Автор: крысоласка
Бета:  Iren.
Пейринг: Фарфарелло/Абиссинец или всё наоборот
Категория: слэш
Жанр: PWP
Рейтинг: NC-17
Предупреждение: про маньяков
fundo Поздравляю с наступившим Днём Рождения! Маленький подарочек от меня, он немного про маньяков, но ведь и наши желания не всегда образец благочестия и благоразумия, и именно это делает нашу жизнь интересной.

Фарфарелло

Что может быть скучней работы, на которой ты не нужен. Праздность убивает ум.
Смерть может быть красивой, полезной или нужной, но не пустой.
Сейчас я был не нужен для охраны клиента, и вокруг меня была пустота.
Можно было следить взглядом за передвижениями господина Танадзаки, мысленно отчленяя пороки от его высохшего тела.
Жадность – её можно вырвать из живота, впалого и обвисшего дряблой кожей.
Лживость – из костлявого горла.
Похоть…
Его тело всё состояло из похоти, выделяя её даже через поры желтоватой, лоснящейся потом кожи, пронизанной красными прожилками лопнувших сосудов и капилляров.
Горький пот, мутный, как саке в его чашке, и такой же вонючий, проступал на худой шее и висках, тут же впитываясь в твёрдый отворот накрахмаленного воротника рубашки.
Втягивая этот запах восточной похоти, каменно-тяжёлый с едко сладкими кристалликами всевластия, я не мог отвести взгляда от худой шеи, к сожалению, всё ещё нашего клиента.
Где-то краем сознания я чётко отслеживал стук клавишей, Оракул работал на ноутбуке, забывшись в потоке бесконечных цифр. Библия Кроуфорда написана денежными единицами всех стран мира, и его не стоит отвлекать от этого увлекательного чтения.
Горечь похоти сластит кристалликами соды, и этот запах становится всё сильней, оседая на моих пальцах. Свесив руку вниз, перебираю пальцами, трогая густой липкий воздух. Между мной… и Та-на-д-за-ки три метра…
Равномерный перестук клавишей обрывается тишиной. Скрип кожаного кресла под тяжестью человеческого тела, Кроуфорду не нужен ментальный поводок, чтобы я ощутил его недовольный взгляд.
Это похоже на игру, в которой я делаю вид, что подчиняюсь, а он, что знает, чего хочу я.
Отворачиваюсь.
Вид из окна пресен, стекло похоже на зеркало, отражающее иное измерение. Дома, дороги, машины, снующие между всем этим нагромождением маленькие фигурки людей. Кроуфорд мне обещал интересное. Я умею ждать, просто иногда надо напомнить о себе.

Большие города полны уникальными запахами человеческих пороков, и никакой смог, выдыхаемый миллионами автомобилей, не может перебить вкус людской толпы. Они все пахнут тёплым и живым, своими и моими желаниями.
Я не телепат, и пустые мысли не увлекают меня, мне неинтересно будущее этого стада, хотя Оракул пристально следит за судьбой доверенной нам овцы. Мне нравится распаковывать жизнь из души и тела.
Наш новый подопечный – пожилой японец, сморщенный и жёлтый, с блеклыми седыми клочками волос, стянутыми в тощую косицу, и мутными выцветшими глазами, скрытыми под набрякшими обвисшими веками.
Старик постоянно кутается в хлопковое кимоно, пряча иссохшие, скрюченные артритом пальцы в широкие рукава своей многослойной одежды. Уже с первой нашей встречи я представил, как будет хрустеть его высохшее тело под моими пальцами, словно тонкая хорошо прожаренная хлебная корочка.
Кроуфорд мне обещал.

***
Господин Танадзаки – известный меценат в сфере культуры искусства и детского творчества. Бывший политик, с честью покинувший свой пост, «уступив» его более молодым талантам, он сохранил все свои связи и умело манипулировал ставленником, фактически сохранив за собой пост и влияние. Удачливый бизнесмен, щедро жертвующий огромные суммы детским творческим организациям. Его рады видеть на всех мероприятиях, которые он финансирует, театр, балет, художественная выставка, музыкальные вечера.
Юные, чистые здоровые детские тела, к которым хочется прикасаться, даже если твое собственное уже не способно выделить ни капли жизненной влаги, ни поднять иссушенный корень мужской силы. Но разве это так важно? Дети, их можно целовать, собирая сухими губами сладкие слёзы, и погружать неповоротливый, словно распухший язык в их горячий маленький рот.
Господин Танадзаки щедро оплачивал право выбора среди тысяч одарённых детей, он умел заплатить за молчание, а доказательств не оставалось. Ведь в девяностодвухлетнем старике никто уже и не заподозрит звериную похоть плотских удовольствий. А те, кто знал о его непроходящей «жажде», молчали. Умение быть полезным не обязательно заключено в деньгах.

***
Это удобно, иметь статус психа, я его получил всего лишь тем, что никогда не отказывался от реализации собственных желаний. Да и желаний своих ни от кого не прятал. У лабораторий в Розенкройц особый запах, стерильной безнадёжности. Если ты попал туда, то уже поздно боятся, просить, бороться. Надо принять всё, что тебе дадут, и выйти… живым. Это как игра в прятки, с правилами наоборот: один прячется, а толпа в белых халатах его ищет, и игра заканчивается только когда, тебя найдут.
Сейчас в этой комнате идёт игра в прятки, а пойманная нами малышка ещё не знает, что жизнь бесценна, и никак не желает сдаваться.

Я смотрю на старика, сгорбленного под собственной безразмерной жадностью. Сегодня он в нашей команде, команде загонщиков, а «прячется» семилетняя девочка. «Особый случай», который нельзя будет заставить молчать, поэтому и были наняты Шварц. Оракул и Телепат, один просчитывает последствия, второй стирает память. После. После того, как всё уже будет.
Зачем Кроуфорд берёт меня с собой на подобные задания, я не понимаю. Наги-то он оставляет дома.
Силовая поддержка?! Это даже не смешно. От кого и кого я должен защищать? Старика от семилетней малявки или малявку от извращенца?
За две недели уже было восемь таких особых случаев, и моей помощи ни в одном из них не требовалось. Старику всё нравилось делать самому, даже давить робкое сопротивление его жертв.
Они сидят на диване и смешно смотрятся вместе, когда пытаются целоваться. Девчонке явно противно, да она и не умеет, складывая губы в плотный бантик и зажмуривая глаза, а у старика уже плохо шевелится нижняя челюсть, и распухший белёсый язык неуклюже толкается в крепко сжатый рот ребёнка.
Лицо Шульдиха перекашивает от отвращения, в чью голову он сейчас залез, совершенно непонятно, но он старательно не смотрит на парочку на диване. Кроуфорд, наоборот, невозмутимо спокоен, он с удобством устроился в кресле напротив входной двери и что-то просматривает в ноутбуке, пристроенном на широком подлокотнике, изредка бросая взгляды на нас и клиента.
Когда старик всё же просовывает свой язык в рот девочки, та давится, начинает вырываться и плакать. Высушенные старостью руки не в силах удержать вертлявую малявку, она спрыгивает с дивана и бежит в сторону двери. Кроуфорд, даже не вставая с кресла, вытягивает свои длинные ноги и насмешливо кривит губы в хищном оскале. Для меня это почти игривая улыбка, а вот девчонка пугается и бросается к единственному окну. Я уже давно устроился на подоконнике, забравшись на него с ногами. Мне было плевать на косые взгляды нанимателя, он сюда тоже пришел не церемонии разводить. Дети меня не любят, а я и не настаиваю. Смотреть с высоты подоконника на то, как расширяются чёрные зрачки в узких глазах малявки, почти весело. Дёргаю её за чёрную тугую косичку.
– Бу, – пугаю, склоняясь лицом впритык к её лицу. Она пятится и упирается в диван, с которого только что соскочила.
– Если желаете, она будет покорной и сидеть как мышка, – подаёт голос Шульдих. Он устроился в стороне за барной стойкой и пристально изучает ассортимент многочисленных бутылок в стеклянном шкафчике.
– Нет, – резко обрезает Танадзаки. Сухой старческий голос ломается даже на таком коротком слове, и он заходится в булькающем кашле, поспешно схаркивая в платок сгустки мокроты из лёгких.
Узловатые пальцы цепляют подол длинного концертного платья девчонки, притягивая к себе юное музыкальное дарование. Мы увезли её сразу после выступления на детском концерте, Шульдих позаботился о мамаше, мне достались охранники. Этот ребёнок «сложный случай» именно потому, что её никогда не выпускали из виду, и родители оказались не из простых, а так же со связями и собственной охраной. После ребёнка придется вернуть, наш подопечный маньяк любит живых детей и до, и после общения. Я могу понять его жажду исполнения желаний и собственные принципы. Только уже давно не он владеет желаниями, а единственное желание завладело им. Похоть высушивает тела, выжимая их до капли.
Тебе стоит сдаться, малявка, дать то, что от тебя хотят, и тогда ты выживешь.
У безнадёжности вкус лекарств и антисептика. Я уверен, что тело этого старика захрустит под моими пальцами так же, как белые халаты лабораторных крыс, до которых я однажды смог добраться. Не чувствовать боль, это мука, но не тогда, когда ты движешься к цели.

– /Фарфарелло! Стоп/ – Мысленный приказ, подкреплённый ментальным толчком по мозгу.

Телепата стоило убить уже очень давно. Зло трясу головой, вытряхивая колкую мигрень из черепа, перед глазами россыпь искр. Когда восстанавливается зрение и координация, я понимаю, что всё так же сижу на подоконнике, только уже свесив ноги вниз и вцепившись пальцами в толстую штору. С усилием разжимаю кулак, выпуская смятую ткань. Тело ноет от нереализованного броска, похоже, Шульдих остановил меня едва ли не в последний момент. От окна до клиента было три шага малявки и один мой бросок.
Шульдих шарит в моих мыслях, и я почти вижу, как он давит на возбуждённые цепочки нервов, гася ярость и желание немедленно действовать.
Отдаваясь удовольствию этой ментальной боли, я мысленно представляю мозги Шульдиха, размазанные по стене. Рыжий смеётся и сглаживает, прячет своё присутствие в моём же сознании, предлагая найти, где он зацепился. В наш интимный разговор бесцеремонно входит Кроуфорд, его присутствие что-то вроде официального извещения из суда, подсунутого под дверь.
– /Прекращайте ваши игры. Это становится заметным/
– /Брось, Кроуфорд, этот старый засранец сейчас настолько занят облизыванием своей куклы, что ничего не замечает/ – Голос телепата звучит с весёлым вызовом, он не хочет показать, насколько ему опротивели все эти игры с малолетками и полудохлыми мумиями.
Мне скучно, я здесь совершенно лишний, а обещанный мне Танадзаки всё ещё остается нашим клиентом, которого нельзя трогать.
– /Фарфарелло, проверь безопасность на этаже/ – Кроруфорд отдаёт приказ, даже не отрываясь от экрана ноутбука.
Смешок телепата щекоткой растекается по моему телу, вызывая приятную дрожь. Мне хочется возбуждения, и Шульдих немедленно откликается на моё желание. В наших с ним отношениях нет ничего от любви. Рыжий даёт мне возможность прикоснуться к физической боли, я показываю ему удовольствие от человеческих душ.
– /Шульдих, прекрати! Фарфарелло, иди, и запомни, никаких трупов/ – Кроуфорд обрывает всё веселье.
Спрыгиваю с подоконника, и пристально разглядываю оракула. Что это? Видение, подарок, чтобы размяться, или мне просто дают возможность уйти?
Кроуфорд смотрит на Шульдиха, они явно о чём-то договариваются, минуя меня. Оглядываюсь на клиента. Танадзаки полностью поглощён девчонкой, которая беззвучно плачет, зажавшись в углу дивана. В комнате пахнет химической солью и стерильной безнадёжностью. Девчонка сдалась, и теперь её запах перебивает липкую горечь похоти старика.
Втягиваю носом воздух. Я умею ждать. Слышишь меня, оракул? Только не стоит долго испытывать мое терпение.
Закрыв за спиной дверь, я оглядываю пустой коридор. В этой гостинице весь этаж выкуплен корпорацией Танадзаки. Лифты заблокированы, и попасть сюда можно, только имея карту доступа. Выше находятся ещё три этажа, такие же закрытые, выкупленные частными организациями.
Толстый ковёр глушит мои шаги, а в коридоре едкий запах химчистки перебивает тёплый аромат пыли. Открывая немногочисленные двери, вслушиваюсь в особую жизнь, царящую в пустых комнатах. Таймеры электронных табло отщелкивают дни и часы в ожидании редких постояльцев, мерный гул кондиционеров, шелест воды в трубах. И повсюду сладковатый травяной запах высушенного бамбука и прогретой на солнце пыли. Интерьеры комнат были отделаны в традиционном японском стиле, но с европейской мебелью. Лёгкие бамбуковые ширмы и плетёные циновки, тяжёлые кожаные кресла, громоздкие вазы с синими драконами и цветами, тусклый солнечный свет, текущий из-под тонировки зеркальных окон.
В третьей открытой комнате я почувствовал запах камня и яблок, нагретой от тела стали и едва уловимый аромат засохшей крови. Так пахнет сад смерти, или его посланник.


Абиссинец

Одиночные миссии всегда вызывают сомнения, но по ним не принято задавать вопросов. Проще всего оказалось вскрыть электронный замок, труднее было пройти по полупустому холлу, не привлекая к себе внимание многочисленной гостиничной обслуги.
Этаж был совершенно пуст, и вдоль широкого коридора тянулась вдаль цепочка закрытых дверей. За какой из них скрывается моя цель, можно было определить только опытным путём, открывая все двери подряд. Звукоизоляция в этих комнатах была на высоте и наводила на мрачные предположения.
Я успел проверить только одну комнату, как совсем рядом раздался тихий щелчок открываемого замка. Скользнув внутрь только что проверенного помещения, я затаился за спинкой широкого кресла.
Тишина в комнате была оглушающая, определить, есть ли кто-то снаружи, было невозможно. Лишь спустя несколько минут напряжённого ожидания я понял, что это бесполезно, и бессильно откинулся на твёрдую спинку кресла. Шумный выдох разбавил тишину, оставалось только надеяться на удачу, выбираясь из этой комнаты. С улицы сквозь толстое трёхслойное стекло всё же пробивался невнятный городской гул, и от окна тёк жар полуденного солнца. Неудачное время для миссии, срочность, и невнятная формулировка. Но именно это задание оплачивалось едва ли не в десять раз выше любой из предыдущих миссий. Единственное, что я понял, что был похищен ребёнок, и что охрана хоть и будет состоять из профессионалов, но не ожидает нападения. Можно было бы идти и вдвоём, но, кроме Оми, в цветочном магазине никого не было, у Кудо и Хидаки был выходной, которым они и воспользовались каждый в собственных интересах и вдали от дома. У Оми сегодня ещё были занятия в школе.
Электронный замок пискнул, и тяжёлая дверь гостиничного номера бесшумно открылась. Человек, остановившийся на пороге комнаты, дышал так же бесшумно, как и я.
Охрана?
Он не мог услышать меня или поймать моё отражение в стекле, и я ещё не оставил следов моего присутствия на этаже.
Тяжёлое дверное полотно стало медленно закрываться, цепляясь за высокий ворс ковра на полу. Щелчок закрываемого замка, и едва слышимый писк электроники.
Я не слышал шагов, дыхания, шороха одежды, действия охранника были невидимы для меня. Может, он лишь заглянул в комнату, делая стандартный обход? Но что-то не давало расслабиться. Предчувствие опасности шевелилось в груди, рядом с лёгкими, не давая им втянуть большой глоток воздуха.
За закрытой дверью, в комнате, остались двое убийц.
Упираясь большим пальцем в цубу, сдвигаю ножны с лезвия клинка. Шелест обнажающейся стали почти на уровне вибрации, которую я впитываю ладонью, а тусклый свет не даёт бликов на заточенной кромке лезвия, но именно этим движением я позволяю обнаружить себя.
Под тяжестью вспрыгнувшего на него человека широкое кожаное кресло с шумом выдыхает.
Рывок в сторону, и на то место, где я был всего секунду назад, падает широкая спинка. Шварцевский псих балансирует на опрокинутом кресле, скалясь в безумной усмешке. В его руках уже знакомый мне стилет. Короткое лезвие против моего меча, и я точно знаю, что он никого не будет звать. Но то, что напротив меня стоит Фарфарелло, означает только одно: телохранители моей основной цели – Шварц, и даже если они не ждали нападения, один с паранормами я точно не справлюсь.
Фарфарелло облизывает губы и мягко сходит с перевёрнутого кресла на ровный пол. Прямая атака в лоб не приносит нужного результата, псих выворачивается из-под лезвия, оставляя в воздухе срезанный светлый волос. Его короткая стрижка стала короче ещё на пару миллиметров, а я сменил позицию на более удобную для отхода к двери.
Широкий кожаный плащ только мешается, когда приходится драться в комнате, заставленной мебелью. Не встречаясь с моим клинком, Фарфарелло наносит несколько быстрых ударов, оставляя длинные разрезы на чёрной коже. На мне ни царапины, зато одежду можно сразу отправлять в помойку, появиться на улице в этих лохмотьях привлечёт больше внимания, чем выйти совсем без одежды.
Псих довольно скалится, и в единственном глазу искрится смех, именно это доводит меня до неконтролируемого бешенства. Сжав меч двумя руками, наношу рубящий удар сверху вниз. Хрустальный перезвон задетой люстры, и нас осыпает градом гранёного стекла. Меч с гудящим звоном врубается в бамбуковую ширму до середины и застревает в ней накрепко.
Не выпуская меча из рук, уворачиваюсь от пинка и прицельным ударом ноги сбиваю со стола вазу. Фарфарелло на лету перехватывает летящий в него снаряд и аккуратно ставит хрупкий предмет на пол, к стене.
Пока псих возится с антикварной вазой, я вытащил застрявший меч. Как раз вовремя, чтобы продолжить.
Ещё десяток минут мы сосредоточенно пытаемся убить друг друга, методично превращая мебель в комнате в хрустящие под ногами обломки.
Плащ пришлось сбросить, зацепившись рваной дырой за торшер, я пропустил удар в плечо и заработал неглубокую, но болезненную царапину от локтя до кисти. Вывернувшись из одежды, швырнул её в психа вместе с паршивой лампой, и пока тот пятился назад, пытаясь удержаться на ногах, постарался достать его мечом. Оказалось, что при желании можно фехтовать и торшером. Лезвие катаны гудело и вибрировало при столкновении с железной трубой, а Фарфарелло начал восторженно подвывать при каждом ударе.
За всё время нас никто не отвлёк и не остановил. Миссию можно было считать проваленной, даже если никто не услышал устроенный нами погром, то длительное отсутствие одного из охранников должно уже было вызвать вопросы. К тому же не стоило забывать про телепата и оракула.
Сбитое дыхание мешало сосредоточиться, а непрекращающиеся атаки Фарфарелло не оставляли времени на поиск выхода из этой ситуации. Псих явно наслаждался происходящим, и я почти понимал его. Наше противостояние не имело ни цели, ни результата. И когда отключалось мышление, обострялись чувства. Я начал понимать, что для шварца это игра, не более, он не собирается меня убивать, хотя сдерживать себя ему не нравится, всё же он получает удовольствие от этого боя.
Тихое рычание, идущее изнутри, внезапно отрезвляет. Я сам рычу и скалюсь, сжимая меч, ловя ответный отклик во взгляде Фарфарелло.
– Что ты хочешь… от меня? – сиплым голосом выдавливаю слова из горящих лёгких.
Усталость свербит мелкой дрожью в руках и коленях. Крепче сжимаю пальцы на рукоятке меча, давя предательскую ломоту в теле.
– Ничего. – Фарфарелло кривит пухлые губы в насмешке, и если бы не рассекающий их шрам, улыбка могла бы быть менее зверской. Он знает, как выглядит сейчас, и ему нравится собственный вид в остром осколке зеркала на стене.
– Тогда я пошел? – мотаю головой в сторону двери. До выхода можно добраться, не открывая спину противнику, но и Шварцу достаточно пары шагов, чтобы перекрыть мне выход.
– Уже? – Фарфарелло опускает руки, продолжая сжимать длинную ножку торшера.
– Дела. – Неопределённо пожимаю плечами и делаю шаг вбок, в сторону двери.
– Ты пришел за Танадзаки?
– За девочкой… и за Танадзаки. – В задании не было ни одной фамилии, только имя и фотография похищенного ребёнка, все остальные шли под стандартным определением «твари тьмы», что автоматически давало разрешение на их убийство.
– Малявку тебе отдадут… – Фарфарелло кивнул и замер, словно прислушиваясь к чему-то. – Через два часа. Может, подождёшь?
– Что вы с ней делаете, твари!? – Если я понял правильно, то девочка сейчас у остальных Шварц, а Фарфарелло связывался с Шульдихом.
– Мы. Ничего. – Псих улыбался.
Он никак не отреагировал на то, что я перестал двигаться к двери и вновь приготовился к атаке.
– Где она? – Новый выплеск адреналина в кровь, и я чувствую, как приходит в норму моё тело, вновь готовое к бою.
Фарфарелло втягивает носом воздух. Не сходя с места, он всем телом подаётся в мою сторону, и жадно облизывает припухшие обветренные губы.
– Ты пахнешь яблоками и металлом.
– Я пахну твоей смертью, Шварц.
– Мне нравится этот запах.
Он отбрасывает к окну остатки торшера, и в его руках больше нет оружия, но безумие в его единственном глазу светится жёлтизной волчьей луны.
– Девчонка выбрала жизнь, она не вспомнит ни минуты сегодняшнего дня. – Фарфарелло мягко ступает по крошеву осколков на полу, и под его ногой не скрипит даже битое стекло зеркал.
– Где она?
– Я могу отдать тебе её. – В голосе мягкие перекаты рычания и бритвенно-острая насмешка.
– Чего ты хочешь?
– Не так уж и много, Абиссинец. – Фарфарелло мягко отступает в глубину разгромленной комнаты, оставляя право выбора, уйти или остаться.
– Никаких сделок… с тобой, тварь, не будет. – Злость мешает говорить, но я не спешу уйти. Там ещё двое или трое Шварц, а здесь только один, а выслушать условия, это ещё не согласиться.
– Через час я верну её тебе целой и невредимой, это вполовину меньше того, что хочет получить наш клиент. – Фарфарелло наклоняется и подбирает из мешанины щепок и стекла свой стилет. Он не сводит с меня пристального взгляда, хотя по его спокойной улыбке и уверенным движениям понятно, что он уже не ждёт нападения.
– Нет. Сейчас.
– Сорок минут. И ты… – Фарфарелло лизнул холодное лезвие ножа, мягкими ударами кончика языка трогая острую кромку.
– … что ты хочешь? – это было почти поражение.
– Ты позволишь попробовать себя. – Отступив к окну, Фарфарелло убрал нож.


Фарфарелло

Вайса стоило подманить поближе. Я не рассчитывал на согласие, и проще было взять самому, то, что так заинтересовало. Только борьба отнимет время и, возможно, испортит половину удовольствия, или наоборот добавит.
Прикасаясь к холодной стали ножа, я предвкушал, каким может быть вкус Абиссинца. Режущим – как изгибающееся лезвие бритвы? Шершавым – как свежие шрамы? Сладковатым вкусом малахита, из которого плавится медь, или шелковистым, как поверхность его меча?
– … что ты хочешь?
Я победил!
– /Шульдих, через сорок минут я приду за девчонкой/ – Отправив это мысленное послание своей команде, я полностью переключился на Абиссинца.
– Мне нужно твое тело. Взамен ты получишь девчонку не тронутой. Это равноценно.
– Мне нужен ваш клиент, – шипит Абиссинец, но я уже читаю поражение в его глазах.
– Тебя послали да ребёнком, а «клиент» будет моим.
– Вы его охраняете!
– Только до конца этой недели, – пожимаю плечами, не понимаю, в чём проблема и недоверие. Клиента Кроуфорд мне не отдаст, но мы никогда долго не работаем на одного и того же человека, а это значит, что никто не будет жить слишком долго.
– Если хочешь, я принесу тебе его голову. После. – Щедрое предложение с моей стороны, но если это обеспечит послушного Вайса, то мне не сложно отправить посылку с таким подарком в цветочный магазин.
– Да. – И этот ответ Абиссинец даёт на все вопросы сразу.
– Опусти меч.
Клинок ложится на пол, верным псом у самых ног. Мне это не мешает, ему не поможет.
Когда я подхожу к нему на расстояние вытянутой руки, он дёргается, тянется наклониться за оружием, но тут же сам останавливает себя. Необычность ситуации ещё больше заводит меня, и я подхожу вплотную, сжимая его руками за плечи и запуская ладонь в яркие красные пряди волос.

Самые устойчивые запахи скрываются в волосах, там, где сальные железы не дают аромату тела раствориться в поте и воздухе. У Абиссинца тяжелые жёсткие волосы, они струятся между широко растопыренных пальцев, неохотно поддаваясь движению моей ладони. Когда я сжимаю его волосы в кулак, заставляя открыть шею, он остаётся неподвижен, только замершее напряжённое тело словно гудит.
Он ждёт от меня боли, но мне нужно от него совершенно другое.
Чужая боль неинтересна, ведь я не могу почувствовать её, а своей я не знаю. И всё же моё тело имеет свой порог чувствительности. Прикосновения, лёгкие толчки, удары, скольжение лезвия по верхним слоям кожи. Да, я не знаю боли сломанных костей и прожженной насквозь плоти, зуд заживающей или гниющей раны, вырванного сердца. Моё тело полое изнутри, иногда я режу себя ножом, чтобы убедится в обратном: кровь, мясо, кости…
А что скрывается под твоей кожей, Абиссинец?
Лезвие стилета обоюдоострое, и тонкий заточенный кончик легко прорывает упругую человеческую кожу, входя в глубину тела как в мягкое подтаявшее масло.
Фудзимия шипит, стискивая зубы, когда я протыкаю мышцу на его левом плече. Он терпит, не отстраняясь, не оказывая сопротивления. Его жертвенность ради совершенно незнакомой девчонки могла бы быть смешной, если бы не горящая в его глазах ненависть.
На мой алтарь добровольно лёг не жертвенный баран, а почти что тёмный ангел.
На бледной коже выступает обильный пот, ароматный, как терпкая вязкость зелёного чайного листа и спелая сладость египетских лимонов. Абиссинец пахнет несломленным упрямством. Тонкая струйка алой крови стекает вниз по предплечью, впитываясь в тёмный отворот свитера.
– Сними его. – Вещи тоже имеют свой, особый запах, того, кто их носил, и тех, кто прошел рядом. У меня только сорок минут, чтобы распробовать все ароматы Абиссинца, и мне не нужны остальные.
Вытащив лезвие из плеча, позволяю Фудзимии скинуть с себя свитер. Он кривится от боли в руке и вычурно осторожен с раной. Только я-то знаю, что этот прокол заживёт быстро, я не задел ни одной связки или вены. Может, это и больно, вот только держать меч он может и правой рукой.
– Штаны, бельё, носки, – отдаю команду.
Наблюдая за тем, как медленно Абиссинец расстёгивает ремень, недовольно рычу:
– Побыстрей. Иначе срежу эти тряпки с тебя ножом, и возвращаться будешь в том, что останется.
Он подчиняется, но всё равно тормозит, не собираясь стягивать носки.
– Это ещё зачем? – Фудзимия морщится, оттягивая резинку носков.
Он уже полностью обнажён, но каждый участок тела имеет свой неповторимый вкус и запах. Я молча сажусь на корточки рядом с ним и одним движением вспарываю тонкую ткань.
– Снимай. Я тебя предупреждал.
Мне уже не терпится погрузиться в это тело.
Расчистив у стены пол, я толкаю туда голого Абиссинца, вжимаюсь в него, фиксируя и устраивая под себя.
Схватив за широкое запястье, подношу его ладонь к своему лицу. Она мокрая и холодная, на ней сотни запахов и единственный, почти пряный вкус соли. На ладонях и ступнях нет сальных желёз, через миллионы пор проступает влага, которая тут же испаряется, растворяя в воздухе лёгкий почти неуловимый аромат. Пальцы Фудзимии пахнут кожаной оплёткой меча, сладкой свежей кровью и коричным маслом. Касаюсь языком шершавых твёрдых мозолей и очерчиваю линии жизни, рассекающие его ладонь. Его рука теплеет, и я чувствую толчки крови в капиллярах на кончиках его пальцев.
– Твои руки любят твой меч, они пахнут им. – Отпускаю ладонь Абиссинца, заглядывая в его лицо.
Он удивлён, ошарашен, растерян. Он полон решительности сдержать данное мне слово. Он всё ещё чего-то ждёт.

Ничего не надо, чтобы жить, всё уже есть в нас, надо только принять это.
Фудзимия не знает о своём теле ни-че-го. Он не живёт. Он ждёт… жизнь.
– Повернись. – Тяну его за плечо, разворачивая лицом к стене.
Он вздрагивает, но при этом облегченно выдыхает. Смешно. Наверное, решил, что его сейчас будут трахать.
Алые пряди разной длины на бледной коже похожи на ожившие языки осеннего пламени. Раздвигаю волосы на затылке, утыкаясь носом в манящее тепло. Вкус перезрелых медовых груш и паприки, шампунь из водорослей пахнет морской солью. У корней волос запах густой, слоистый, а спутанные пряди горчат парфюмерной отдушкой и городским смогом. Он мыл голову, совсем недавно. Жаль.
В складках тела дольше всего сохраняются ароматы, и я лижу тонкую кожу за ухом. Хочу знать, каким кремом или одеколоном пользуется вайс.
Длинная металлическая серёжка царапает мне щёку.
– Твоя сестра такая злая и холодная, – насмешливо шепчу в его ухо.
Он предсказуемо дёргается и, вырвавшись, резко разворачивается ко мне лицом.
– Не твое дело, Шварц. Ты ведь хотел трахнуть меня. Так в чём дело? Время уходит. Или ты передумал?
– А тебя это задевает? – смеюсь ему в лицо и, сжав рану на плече, пришпиливаю его рукой к стене. – Я хотел попробовать тебя, и именно этим сейчас и занимаюсь.
На его груди блестят дорожки пота. Разрываюсь между желанием впиться в плотно сжатые губы, или опробовать вкус его страха и боли. Крупная капля пота скатывается к напряжённому прессу, и я делаю свой выбор.
Вкус на его груди совсем не тот, что на руках и затылке. Он почти пресный, и лишь терпкость мускуса оседает на моём языке. Горошины маленьких сосков каменисто-твёрдые. Они такие же безвкусные, но если сжать на возбуждённом соске зубы, то можно услышать интересные звуки.
– Кхаааа, – давится воздухом Абиссинец.
Он не знает, куда дёрнуться, то ли отстраниться, то ли податься вперёд. Продолжаю покусывать твёрдые комочки плоти, всё сильнее и сильнее сжимая на них зубы. Минут через пять они становятся припухшими, тёмно-бордового цвета, кое-где с синими отпечатками от моих зубов. Фудзимия стонет горлом, давя в себе звуки предательского наслаждения, и до скрипа стискивая зубы.
Он не знает себя. Даже я узнал больше об его теле, всего за каких-то пятнадцать минут, и когда я встаю на колени, чтобы добраться до его паха, он, не осознавая себя, подаётся вперед, навстречу мне.

Дорожка тёмных волос от пупка к паху, смятые жёсткие завитки обрамляют уже вставший член. Твоё возбуждение такое же пресное, как твой страх. В нём нет даже горечи животной похоти, лишь тепло и соль сильного тела.
Я могу заставить кричать тебя от боли, и тогда к едва уловимому вкусу соли добавится едкая кислота выделяющейся мочевины, с аммиачной вонью. Провожу языком по выступающей вене от корня к головке, член едва заметно дёргается, наливаясь твёрдостью и жаром. Ты уже почти хочешь меня, и так невыносимо глухо не желаешь признавать своё желание. Мне стоит помочь тебе, Абиссинец, чтобы разрушить созданную тобой личность.
Твой член идеально входит в моё горло…

Абиссинец

Я хотел этого.
Подчиняться приказам психа и данному мной обещанию не сопротивляться было легко. Просто – как переступить лежащие на полу собственные штаны. Правильно – как путь к выбранной цели.
Трудно было только одно – не вцепиться в короткие светлые волосы Фарфарелло, чтобы глубже и резче вбиваться в его горло.
Он трахал себя моим членом, протяжно сглатывая и сжимая стенки горячего горла. Его губы, едва касаясь влажной от слюны кожи, скользили по напряженному стволу. Привалившись спиной к стене, я смотрел, как ритмично двигается его голова и перекатываются мышцы спины под тонкой футболкой.
Растекающееся по телу удовольствие расслабляло и заставляло сосредоточенно следить за Фарфарелло. Он не должен останавливаться. Пока я не кончу.
Время. У нас ещё было двадцать минут, прежде чем мы вновь будем пытаться убить друг друга.

Не понимаю его. Он заставил меня раздеться и обнюхал с головы до ног. Псих, не чувствующий боли, ведущий свою непонятную игру, и мне неважно, что ты задумал… пока неважно.
Дыхание сбивается, и я пытаюсь отвлечься от завораживающего зрелища сосущего мой член Фарфарелло. Он не заставит меня так быстро кончить. Соси, соси, глубже, сильнее…
Кладу руки на широкие плечи гайдзина, толкая его на себя. Ощущение прохладной кожи под пальцами бьёт диссонансом по нервам. Я совершенно голый, мне жарко, обжигающе горячий пот стекает по лицу, склеивая ресницы и пощипывая искусанную губу.
На Фарфарелло футболка и джинсы, а под ботинками с толстой подошвой хрустят осколки стекла. Для меня он расчистил участок пола, чтоб я можно было стоять босыми ногааа… ми. Псииих…

Кончик языка проникает в уретру, щекоча и растягивая, вызывая тянущую боль и такое же наслаждение. Я впиваюсь пальцами в его плечи, желая подстегнуть, довести, заставить дать мне больше, чем это обманчивое проникновение.
Фарфарелло отстраняется и недоумевающее смотрит на меня.
Я совсем забыл, что этот псих не чувствует боли, забыл, и это прочти так же смешно, как то, что один из Шварц стоит на коленях и делает мне минет.
Смех бьется из грудной клетки, меня колотит в беззвучном припадке. Слишком давно не смеялся вслух, чтобы начинать здесь и сейчас.
– Попроси меня. – Пристальный осязаемый кожей взгляд единственного глаза. Фарфарелло знает и любит собственное безумие. – Проси, – он смотрит снизу вверх, задрав лицо и обнажив шею.
– Хочу тебя трахнуть, – сжатая челюсть едва двигается, язык почти прилип к нёбу.
– Хорошо, – усмешка на губах.
Фарфарелло легко поднимается на ноги и спокойными уверенными движениями спускает до колен кожаные штаны.
Ждать дальше я не намерен. Толкаю его к стене и ступнёй стягиваю штаны ниже, прижимая их к полу.
– Подними ногу.

Он слушается. Перехватываю под коленом и резко задираю ногу выше и вбок, открывая себе доступ.
Фарфарелло даже не покачнулся, лишь довольно оскалился, позволяя мне и дальше действовать самостоятельно. Прижимая его к стене одной рукой, ладонью другой шарю между его ягодиц.
Пальцы трут сжатый анус. Тугой, с едва заметными неровностями и совершенно не разработанный. Чёртов псих! Я готов отступить, но Фарфарелло, приоткрыв рот, быстро и жадно облизывает припухшие губы.
– Ты забыл, – насмешливый тон, ломающийся, то звонкий, то глухой голос. – Я не знаю боли.
– Помню, – не хочется застрять или навредить – и себе тоже.
Псих заходится сухим лающим смехом и внезапно обрывает собственное безумие.
– Ещё раз. Действуй, – он полностью серьёзен и возбуждён, как и я.

Толкаю один палец в сжатую задницу и понимаю, что тело подо мной расслабляется, впуская и принимая.
Следующим движением вгоняю сразу три пальца, растягивая сопротивляющиеся мышцы ануса.
– …нет смазки… – Мои движения слишком резкие, нетерпеливые, и я не хочу останавливаться. Эта власть, этот грубый, почти жестокий секс среди разгромленной комнаты… эта сорванная с ограничений сила… желание – как горячее саке, без вкуса, с запахом пара, и крови… оно лишь обжигает глотку и сразу бьёт под дых тяжестью опьянения.
– Твоя кровь, – смеётся псих и с размаху насаживается на мои пальцы.
Как я мог забыть о ране?!
Плечо полностью до локтя залито уже высохшей кровью. Прокол от стилета был тонким и почти сразу закрылся, запечатанный свернувшейся кровью. Я настороженно смотрю, как пальцы Фарфарелло ложатся на рану и давят, открывая вновь.
Полностью почувствовать боль не даёт моё же возбуждение, а по плечу уже бежит тонкий ручеёк крови.
Подставляю ладонь и жду, когда наберётся достаточно, чтобы смазать член. Тёплая густая жидкость медленно собирается в тёмную лужицу.
Размазываю кровь по члену. Фарфарелло дышит, шумно втягивая воздух через нос. Ему явно нравится запах и вид крови.
Прижимаюсь к нему вплотную, закидывая его ногу на свое бедро. Одним толчком вбиваю член в его зад. Тесно до пережимающей кольцом боли, горячо до облегчённого выдоха. Секундная передышка для нас обоих.
Чувствует ли Фарфарелло боль или нет, я не могу больше себя сдерживать, только не с ним.
Вбиваюсь в покорное тело, с исступлением и яростью. Руками вжимая Шварца в стену и почти удерживая его вес на себе. Он сам крепко держится за меня, руками и одной ногой. Постепенно ярость растворяется, исчезая в судорогах подступающего оргазма, стекая по спине потом, сочась спермой в шелковую глубину тела. В какой-то момент Фарфарелло замирает, и я ощущаю пульсацию его члена, зажатого между нашими телами.
Долгий выдох, и, закрыв глаза, вдохнуть пряный запах наших тел, пропитывая им стенки лёгких, как сигаретным дымом.

Резкий стук в дверь, и щелчок электронного замка.
Мы трахались к коридоре, и открывший дверь шварцевский телепат сразу же наталкивается на нас.
Фарфарелло бьёт кулаком по открывающейся двери, и только отменная реакция рыжего позволяет ему остаться с головой на плечах.
Звучный восторженный мат слышно даже из-за толстой двери.
– Ты ему понравился! – на полном серьёзе сообщает псих.
– Не люблю рыжих. – Отхожу от Фарфарелло и оглядываюсь в поисках сброшенной одежды.
– Сорок минут вышли. Где девочка?
– Надо спросить у Шульдиха, – пожимает плечами Шварц и тоже начинает одеваться.
Когда через пару минут мы вдвоём выходим в коридор, там уже никого нет.
– Они ушли. Твоя девчонка в комнате, в конце коридора. Спит.
Фарфарелло уходит, совершенно спокойно повернувшись ко мне спиной. Я жду, пока он вызовет лифт своей карточкой и покинет этаж, и лишь тогда иду на поиск ребёнка.
Я никогда не смог бы повернуться спиной к врагу.

***

Через три дня, курьерской службой, в один из цветочных магазинов где-то в спальном районе Токио была доставлена небольшая коробка и букет красных роз.
В коробке была отрезанная человеческая голова – бывшего весьма влиятельного политика и известного в Японии мецената. У него был вырван язык и отрезаны губы. От Критикер немедленно прислали человека, забрать воняющую разложением посылку.
Букет Ая выставил в продажу, без зазрения совести приписав на ценнике пять нулей к немаленькой цифре.
А в кармане его джинсов ещё долго лежала совершенно белая открытка, на которой бурыми чернилами (а может, вовсе и не чернилами) была нарисована ветка ландышей и выведено всего одно короткое предложение:

«Мне понравился твой вкус»

КОНЕЦ

@темы: подарки от замечательных людей, вайссомания